Ф. М. Достоевский
Кроткая
Фантастический рассказ
VI. Страшное воспоминание
Теперь
это страшное воспоминание...
Я
проснулся утром, я думаю, в восьмом часу, и в комнате было уже почти
совсем светло. Я проснулся разом с полным сознанием и вдруг открыл глаза.
Она стояла у стола и держала в руках револьвер. Она не видела, что я
проснулся и гляжу. И вдруг я вижу, что она стала надвигаться ко мне с
револьвером в руках. Я быстро закрыл глаза и притворился крепко спящим.
Она
дошла до постели и стала надо мной. Я слышал всё; хоть и настала мертвая
тишина, но я слышал эту тишину. Тут произошло одно судорожное движение
- и я вдруг, неудержимо, открыл глаза против воли. Она смотрела прямо
на меня, мне в глаза, и револьвер уже был у моего виска. Глаза наши встретились.
Но мы глядели друг на друга не более мгновения. Я с силой закрыл глаза
опять и в то же мгновение решил изо всей силы моей души, что более уже
не шевельнусь и не открою глаз, что бы ни ожидало меня.
В самом деле, бывает, что и глубоко спящий человек вдруг
открывает глаза, даже приподымает на секунду голову и оглядывает комнату,
затем, через мгновение, без сознания кладет опять голову на подушку и
засыпает, ничего не помня. Когда я, встретившись с ее взглядом и ощутив
револьвер у виска, вдруг закрыл опять глаза и не шевельнулся, как глубоко
спящий, - она решительно могла предположить, что я в самом деле сплю
и что ничего не видал, тем более что совсем невероятно, увидав то, что
я увидел, закрыть в такое мгновение опять глаза.
Да, невероятно. Но она все-таки могла угадать и правду,
- это-то и блеснуло в уме моем вдруг, всё в то же мгновение. О, какой
вихрь мыслей, ощущений пронесся менее чем в мгновение в уме моем, и да
здравствует электричество человеческой мысли! В таком случае (почувствовалось
мне), если она угадала правду и знает, что я не сплю, то я уже раздавил
ее моею готовностью принять смерть и у ней теперь может дрогнуть рука.
Прежняя решимость может разбиться о новое чрезвычайное впечатление. Говорят,
что стоящие на высоте как бы тянутся сами книзу, в бездну. Я думаю, много
самоубийств и убийств совершилось потому только, что револьвер уже был
взят в руки. Тут тоже бездна, тут покатость в сорок пять градусов, о
которую нельзя не скользнуть, и вас что-то вызывает непобедимо спустить
курок. Но сознание, что я всё видел, всё знаю и жду от нее смерти молча,
- могло удержать ее на покатости.
Тишина продолжалась, и вдруг я ощутил у виска, у волос
моих, холодное прикосновение железа. Вы спросите: твердо ли я надеялся,
что спасусь? Отвечу вам, как перед богом: не имел никакой надежды, кроме
разве одного шанса из ста. Для чего же принимал смерть? А я спрошу: на
что мне была жизнь после револьвера, поднятого на меня обожаемым мною
существом? Кроме того, я знал всей силой моего существа, что между нами
в это самое мгновение идет борьба, страшный поединок на жизнь и смерть,
поединок вот того самого вчерашнего труса, выгнанного за трусость товарищами.
Я знал это, и она это знала, если только угадала правду, что я не сплю.
Может быть, этого и не было, может быть, я этого и не мыслил
тогда, но это всё же должно было быть, хоть без мысли, потому что я только
и делал, что об этом думал потом каждый час моей жизни.
Но вы зададите опять вопрос: зачем же ее не спас от злодейства?
О, я тысячу раз задавал себе потом этот вопрос - каждый раз, когда, с
холодом в спине, припоминал ту секунду. Но душа моя была тогда в мрачном
отчаянии: я погибал, я сам погибал, так кого ж бы я мог спасти? И почем
вы знаете, хотел ли бы еще я тогда кого спасти? Почем знать, что я тогда
мог чувствовать?
Сознание, однако ж, кипело; секунды шли, тишина была мертвая;
она всё стояла надо мной, - и вдруг я вздрогнул от надежды! Я быстро
открыл глаза. Ее уже не было в комнате. Я встал с постели: я победил,
- и она была навеки побеждена!
Я вышел к самовару. Самовар подавался у нас всегда в первой
комнате, и чай разливала всегда она. Я сел к столу молча и принял от
нее стакан чая. Минут через пять я на нее взглянул. Она была страшно
бледна, еще бледнее вчерашнего, и смотрела на меня. И вдруг - и вдруг,
видя, что я смотрю на нее, она бледно усмехнулась бледными губами, с
робким вопросом в глазах. "Стало быть, всё еще сомневается и спрашивает
себя: знает он иль не знает, видел он иль не видел?" Я равнодушно
отвел глаза. После чая запер кассу, пошел на рынок и купил железную кровать
и ширмы. Возвратясь домой, я велел поставить кровать в зале, а ширмами
огородить ее. Это была кровать для нее, но я ей не сказал ни слова. И
без слов поняла, через эту кровать, что я "всё видел и всё знаю" и
что сомнений уже более нет. На ночь я оставил револьвер как всегда на
столе. Ночью она молча легла в эту новую свою постель: брак был расторгнут, "побеждена,
но не прощена". Ночью с нею сделался бред, а наутро горячка. Она
пролежала шесть недель.
