Ф. М. Достоевский
Кроткая
Фантастический рассказ
Глава первая
От автора
Я прошу извинения у моих читателей, что на сей раз вместо "Дневника" в
обычной его форме даю лишь повесть. Но я действительно занят был этой
повестью большую часть месяца. Во всяком случае прошу снисхождения читателей.
Теперь о
самом рассказе. Я озаглавил его "фантастическим",
тогда как считаю его сам в высшей степени реальным. Но фантастическое
тут есть действительно, и именно в самой форме рассказа, что и нахожу
нужным пояснить предварительно.
Дело в том,
что это не рассказ и не записки. Представьте себе мужа, у которого лежит на столе
жена, самоубийца, несколько часов перед тем выбросившаяся из окошка. Он в смятении
и еще не успел собрать своих мыслей. Он ходит по своим комнатам и старается осмыслить
случившееся, "собрать
свои мысли в точку". Притом это закоренелый ипохондрик, из тех,
что говорят сами с собою. Вот он и говорит сам с собой, рассказывает
дело, уясняет себе его. Несмотря на кажущуюся последовательность речи,
он несколько раз противуречит себе, и в логике и в чувствах. Он и оправдывает
себя, и обвиняет ее, и пускается в посторонние разъяснения: тут и грубость
мысли и сердца, тут и глубокое чувство. Мало-помалу он действительно
уясняет себе дело и собирает "мысли в точку". Ряд вызванных
им воспоминаний неотразимо приводит его наконец к правде; правда неотразимо
возвышает его ум и сердце. К концу даже тон рассказа изменяется сравнительно
с беспорядочным началом его. Истина открывается несчастному довольно
ясно и определительно, по крайней мере для него самого.
Вот тема. Конечно,
процесс рассказа продолжается несколько часов, с урывками и перемежками и в форме
сбивчивой: то он говорит сам себе, то обращается как бы к невидимому слушателю,
к какому-то судье. Да так всегда и бывает в действительности. Если б мог подслушать
его и всё записать за ним стенограф, то вышло бы несколько шершавее, необделаннее,
чем представлено у меня, но, сколько мне кажется, психологический порядок, может
быть, и остался бы тот же самый. Вот это предположение о записавшем всё стенографе
(после которого я обделал бы записанное) и есть то, что я называю в этом
рассказе фантастическим. Но отчасти подобное уже не раз допускалось в
искусстве: Виктор Гюго, например, в своем шедевре "Последний день
приговоренного к смертной казни" употребил почти такой же прием
и хоть и не вывел стенографа, но допустил еще большую неправдоподобность,
предположив, что приговоренный к казни может(и имеет время) вести записки
не только в последний день свой, но даже в последний час и буквально
в последнюю минуту. Но не допусти он этой фантазии, не существовало бы
и самого произведения - самого реальнейшего и самого правдивейшего произведения
из всех им написанных.
