Ф. М. Достоевский
Кроткая
Фантастический рассказ
III. Благороднейший из людей, но сам же и не верю
Не заснул. Да и где ж, стучит какой-то пульс в голове. Хочется всё это
усвоить, всю эту грязь. О, грязь! О, из какой грязи я тогда ее вытащил!
Ведь должна же она была это понимать, оценить мой поступок! Нравились
мне тоже разные мысли, например, что мне сорок один, а ей только что
шестнадцать. Это меня пленяло, это ощущение неравенства, очень сладостно
это, очень сладостно.
Я, например, хотел сделать свадьбу а l'anglaise, то есть решительно
вдвоем, при двух разве свидетелях, из коих одна Лукерья, и потом тотчас
в вагон, например хоть в Москву (там у меня кстати же случилось дело),
в гостиницу, недели на две. Она воспротивилась, она не позволила, и я
принужден был ездить к теткам с почтением, как к родственницам, от которых
беру ее. Я уступил, и теткам оказано было надлежащее. Я даже подарил
этим тварям по сту рублей и еще обещал, ей, разумеется, про то не сказавши,
чтобы не огорчить ее низостью обстановки. Тетки тотчас же стали шелковые.
Был спор и о приданом: у ней ничего не было, почти буквально, но она
ничего и не хотела. Мне, однако же, удалось доказать ей, что совсем ничего
- нельзя, и приданое сделал я, потому что кто же бы ей что сделал? Ну,
да наплевать обо мне. Разные мои идеи, однако же, я ей все-таки успел
тогда передать, чтобы знала по крайней мере. Поспешил даже, может быть.
Главное, она с самого начала, как ни крепилась, а бросилась ко мне с
любовью, встречала, когда я приезжал по вечерам, с восторгом, рассказывала
своим лепетом (очаровательным лепетом невинности!) всё свое детство,
младенчество, про родительский дом, про отца и мать. Но я всё это упоение
тут же обдал сразу холодной водой. Вот в том-то и была моя идея. На восторги
я отвечал молчанием, благосклонным, конечно... но всё же она быстро увидала,
что мы разница и что я - загадка. А я, главное, и бил на загадку! Ведь
для того, чтобы загадать загадку, я, может быть, и всю эту глупость сделал!
Во-первых, строгость, - так под строгостью и в дом ее ввел. Одним словом,
тогда, ходя и будучи доволен, я создал целую систему. О, без всякой натуги
сама собой вылилась. Да и нельзя было иначе, я должен был создать эту
систему по неотразимому обстоятельству, - что ж я ,в самом деле, клевещу-то
на себя! Система была истинная. Нет, послушайте, если уж судить человека,
то судить, зная дело... Слушайте.
Как бы это начать, потому что это очень трудно. Когда начнешь оправдываться
- вот и трудно. Видите ли: молодежь презирает, например, деньги, - я
тотчас же налег на деньги; я напер на деньги. И так налег, что она всё
больше и больше начала умолкать. Раскрывала большие глаза, слушала, смотрела
и умолкала. Видите ли: молодежь великодушна, то есть хорошая молодежь,
великодушна и порывиста, но мало терпимости, чуть что не так - и презрение.
А я хотел широкости, я хотел привить широкость прямо к сердцу, привить
к сердечному взгляду, не так ли? Возьму пошлый пример: как бы я, например,
объяснил мою кассу ссуд такому характеру? Разумеется, я не прямо заговорил,
иначе вышло бы, что я прошу прощения за кассу ссуд, а я, так сказать,
действовал гордостью, говорил почти молча. А я мастер молча говорить,
я всю жизнь мою проговорил молча и прожил сам с собою целые трагедии
молча. О, ведь и я же был несчастлив! Я был выброшен всеми, выброшен
и забыт, и никто-то, никто-то этого не знает! И вдруг эта шестнадцатилетняя
нахватала обо мне потом подробностей от подлых людей и думала, что всё
знает, а сокровенное между тем оставалось лишь в груди этого человека!
Я всё молчал, и особенно, особенно с ней молчал, до самого вчерашнего
дня, - почему молчал? А как гордый человек. Я хотел, чтоб она узнала
сама, без меня, но уже не по рассказам подлецов, а чтобы сама догадалась
об этом человеке и постигла его! Принимая ее в дом свой, я хотел полного
уважения. Я хотел, чтоб она стояла предо мной в мольбе за мои страдания
- и я стоил того. О, я всегда был горд, я всегда хотел или всего, или
ничего! Вот именно потому, что я не половинщик в счастье, а всего захотел,
- именно потому я и вынужден был так поступить тогда: "Дескать,
сама догадайся и оцени!" Потому что, согласитесь, ведь если б я
сам начал ей объяснять и подсказывать, вилять и уважения просить, - так
ведь я всё равно что просил бы милостыни... А впрочем... а впрочем, что
ж я об этом говорю!
Глупо, глупо, глупо и глупо! Я прямо и безжалостно (и я напираю на то,
что безжалостно) объяснил ей тогда, в двух словах, что великодушие молодежи
прелестно, но - гроша не стоит. Почему не стоит? Потому что дешево ей
достается, получилось не живши, всё это, так сказать, "первые впечатления
бытия", а вот посмотрим-ка вас на труде! Дешевое великодушие всегда
легко, и даже отдать жизнь - и это дешево, потому что тут только кровь
кипит и сил избыток, красоты страстно хочется! Нет, возьмите-ка подвиг
великодушия, трудный, тихий, неслышный, без блеску, с клеветой, где много
жертвы и ни капли славы, - где вы, сияющий человек, пред всеми выставлены
подлецом, тогда как вы честнее всех людей на земле, - ну-тка, попробуйте-ка
этот подвиг, нет-с, откажетесь! А я - я только всю жизнь и делал, что
носил этот подвиг. Сначала спорила, ух как, а потом начала примолкать,
совсем даже, только глаза ужасно открывала, слушая, большие, большие
такие глаза, внимательные. И... и кроме того, я вдруг увидал улыбку,
недоверчивую, молчаливую, нехорошую. Вот с этой-то улыбкой я и ввел ее
в мой дом. Правда и то, что ей уж некуда было идти...
